Николай Петрович Богданов-Бельский (1868 - 1945) — русский художник-передвижник, академик живописи, председатель Общества имени Куинджи. 

Дети. 1910-е Самара

Портрет сына художника, Клауса Эрхардта. 1931

Талант и поклонник. 1910-е

…С полотен брызжет солнце. Азарт, растерянность, любопытство, вдохновение, доброта на лицах детей. Удивительная неповторимость, неисчерпаемость в сюжетах детской темы. Колорит картин звенит в его импрессионистической живописи. Все согрето любовью и талантом художника. Безусловно, Богданов-Бельский был солнечным человеком. Он одарил мир земного бытия своими произведениями. Пока светит солнце, зеленеет трава, пока появляются улыбки на лицах детей, — картины его будут необходимы. А мы продолжаем радоваться той великолепной песне, которую в живописи спел славный русский художник — Николай Петрович Богданов-Бельский
Источник: http://www.bibliotekar.ru/kBogdanov/

Чтение в саду. 1915

Весна. Портрет госпожи И.Баумане. 1924

       Самое удивительное в этом мире – это то, что в нём со всеми что-нибудь происходит. Куда ни погляди – обязательно происходит что-нибудь.

       Потому что нет на свете никого, с кем не могло бы произойти какого-нибудь приключения. Так думала одинокая Скамейка, стоя в парке на берегу моря. С тоской глядела она на проходящих людей, на пролетающих птиц, на проплывающие корабли.

     У Скамейки была одна, самая главная мечта: с кем-нибудь поиграть. Она не знала точно, во что именно и с кем, но поиграть ужасно хотелось.

      Но никто не хотел играть со Скамейкой – на неё просто плюхались все, кому не лень, а некоторые – страшно сказать – даже плевали. Ну, разве можно жить на свете, когда на тебя плюют? Вот Скамейка и решила: «Даром, что ли, есть у меня ноги – целых шесть? Пойду, поищу того, кто захочет поиграть со мной». И пошла Скамейка.

       Шла себе, шла. Устала. Но никто так и не предложил ей поиграть. Скамейка расстроилась очень сильно и решила полетать. Разбежалась, взлетела. Шесть ног превратились в шесть крыльев – взлёт прошёл нормально. Птицы сначала испугались немножко, а потом обрадовались. – Вот здорово, – говорят. – У нас теперь есть летающая скамейка.

     Теперь можно отдыхать, не приземляясь. И птицы уселись на Скамейку. Скамейке это очень не понравилось: во-первых, того и гляди, на землю рухнешь. А во-вторых, стоило ли в небо подниматься, чтобы опять на тебе все сидели? Когда же игра-то начнётся? Не понравилось скамейке быть летающей – решила она побыть плавающей.

      Может, в море кто захочет с ней поиграть? Опустилась Скамейка в море. Рыбы поначалу тоже испугались, а потом обрадовались. – Вот, – говорят, – здорово. Теперь заживём, как люди. Раз у нас Скамейка появилась – совсем другая жизнь начнётся. Ведь это же очень важно, чтобы было где отдохнуть. И рыбы уселись на плавающую Скамейку. Скамейке это совсем не понравилось: во-первых, того и гляди, утонешь.

       А во-вторых, стоило ли в море опускаться, чтобы на тебе сидели все, кому не лень? «Что ж такое, – думает, – неужели никто не предложит мне какую-нибудь игру? Что за жизнь пошла, если Скамейке даже поиграть не с кем?» Вдруг слышит голос: – А ты сама игру придумай. Скамейка так резко остановилась, что все рыбы с неё попадали и, обиженные, поплыли в разные стороны. Один Сом усатый остался. Смотрит на Скамейку – улыбается.

        Поулыбался, а потом говорит: – Мы, сомы, умные очень. Нам даже говорить ничего не надо – мы чужие мысли понимаем чрезвычайно легко. – И какие же мои мысли вы понимаете? – спрашивает Скамейка. – Понимаю я: ждёшь ты, Скамейка, кто бы тебе игру придумал. А ведь могла бы придумать сама. Или Скамейки совсем уж деревянные – сами игру придумать не могут? – Могут! Конечно, могут! – закричала Скамейка. А про себя подумала: «Могут-то могут, да только не знают как». Забыла Скамейка, что сомы мысли умеют читать.

       Сом – он такая рыба таинственная: ты ему что угодно можешь рассказывать, а он всё равно мысли твои прочтёт. И тогда Сом говорит: – Хочешь совет? Вот ты была в небе – там много птиц. Я мудрый Сом, я знаю, что в небе есть птицы, но другие рыбы об этом не знают. А птицы не знают о том, что есть рыбы. Почему бы тебе не поиграть в мост между птицами и рыбами? Это будет очень даже неплохая игра. Скамейка сказала: – Спасибо тебе, Сом.

     Я так и сделаю. Даром, что ль, я деревянная? Буду мостом. И подумала Скамейка то же самое. Потому что когда искренние слова – тогда они с мыслями совпадают. Стала Скамейка играть в мост между рыбами и птицами.

      И птицы и рыбы стали ходить друг к другу в гости. При этом заметь, никто никого не ел. Потому что все друг другу очень нравились. Самое удивительное в этом мире, что в нём со всеми что-нибудь происходит, куда ни погляди – обязательно происходит что-нибудь. Это уж точно.

Источник: https://globallab.org/ru/project/blog/istorii_u_sk...

Примечательно, что именно в период продол­жительной болезни в 1911 году Гауди в сотрудничестве с Хухолем создал свое самое вдохновенное и радост­ное произведение. Как это ни парадоксально, но змеевидная скамья в Парке Гуэль, похоже, вы­теснила боль Гауди и трансформировала ее в ощущение духовного подъема. Скамью начали сооружать в 1909 году, и она была задумана как функциональный объект: длинная скамья по пе­риметру крыши рынка одновременно служила ограждением и местом для сидения, а простор­ная, засыпанная песком открытая площадка пред­назначалась для собраний, а также для фильтро­вания дождевой воды. Форма скамьи выбиралась преимущественно с тем расчетом, чтобы обеспечить сток воды и удобные места для сидения в сухую погоду. Еще до окончательной отделки скамья вызвала определенные трудности при строительстве. Выполненная из готовых бе­тонных секций, она являла собой один из первых и самых удачных примеров использования этого материала в Испании. Строительный подрядчик вспоминал, что «Гауди приказал рабочим снять с себя всю одежду и садиться как можно удобнее на предварительно нанесенный слой раствора, чтобы получить совершенную форму сиденья, пока материал застывает».

Этот прием оказался эффективным. Но вся­кий раз, когда Гауди работал с водой, — от претенциозного Нептуна в Сьютаделье тридцать лет назад до фонтанирующего дракона внизу, у входа в Парк Гуэль, — он подчеркивал ее мифологи­ческую и символическую силу. И именно отдел­ка скамьи превратила этот чисто утилитарный объект в нечто удивительное.

Узор из блестящей разноцветной керамики поначалу кажется случайным. Поверхность змее­видной скамьи, как и крыши особняка Гуэль, уже подвергалась серьезной реставрации. Тем не менее ее оригинальная концепция сохранилась в неприкосновенности.
Издалека она ласкает глаз и поддразнивает наблюдателя. Но это не только декоративное ук­рашение, но и скульптура — художественное произведение, требующее сопереживания. Когда вы сидите на скамье, вас охватывает приятное чувство завершенности.
Если сосредоточиться на деталях, которые сначала кажутся чисто декоративными, почти ви­зантийскими, то хаос постепенно сменяется ло­гической ясностью. Змеевидная скамья — это ги­гантская головоломка. По всей ее длине располо­жены таинственные знаки, фрагменты посланий, магических формул, иллюстраций и специальные рисунки, которые навсегда останутся увлекатель­ными загадками, отражающими запутанное со­знание двух ее творцов.

По всей волнообразной поверхности разбро­саны разнообразные повествовательные и визу­альные интервенции, от составных картинок до граффити и головоломок. Этот прием был фан­тастически современным и одновременно древ­ним. Хухоль встроил в декоративный ансамбль возможность наткнуться на осколки разбитой го­ловы детской фарфоровой куклы.
По всей скамье разбросаны отдельные скоп­ления странных маленьких объектов. Во-первых, это короткие ряды чисел на фрагментах дешевых фарфоровых изразцов... 8-9-10-11. Тут же можно обнаружить бутылки и раковины. В пятом изги­бе, обращенном к морю, две отрезанные руки гордо протягивают лотарингский крест, который в Средние века разрешалось носить одному из пяти патриархов и который был общепризнан­ным атрибутом Григория Великого. Рядом звез­ды и бабочки, а также дешевые putti, соскальзы­вающие с краев подноса. И, как будто прибитые гвоздями к кремовому фону, появляются пять кроваво-красных ирисов. На одном из темно-синих пролетов помещена разбитая белая тарел­ка, разрозненные осколки которой разлетаются по керамическому небу, быстро перемещаясь сле­ва направо, подобно падающей звезде. Движение это, разумеется, является отражением движения наблюдателя вдоль скамьи.
Слева направо триединство зеленого, синего и желтого, которое для Гауди являлось хромати­ческим эквивалентом Веры, Надежды и Любви, завершалось к концу сиянием божественной бе­лизны. Этот триумвират подчеркивал важность деталей более насыщенных цветов, ассоциирую­щихся с католической церковью: красного для выражения страсти, черного для скорби и пур­пурного для покаяния. Гауди понимал, насколь­ко усиливают друг друга символы и цвет, переда­вая свой смысл через подсознание. Если рассмат­ривать буйство цветов скамьи как единое целое, то его можно считать кинематографической вер­сией знаменитого круглого окна в Шартре.
На расстоянии трех четвертей от начала на южном краю скамьи сохранилась большая часть оригинального орнамента. На изогнутых крайних плитках Хухоль вырезал маленькие изображения или символические образы покрытых слизью кальмаров, цветов, небесных созвездий и прибы­вающей луны. Эти изображения наивны и таин­ственны. Рядом расположено слово «МАША», перевернутое вверх ногами, чтобы его удобно было читать с небес. Далее крестный путь представлен надписью «VIA», окруженной россыпью звезд — небесным терновым венцом. В микрокосме ска­мьи отразилось то, что Гауди, Хухоль и Гуэль пытались достичь созданием Парка Гуэль как свя­щенного общественного места. И вновь Гауди смело использовал фольклор. Декоративный ан­самбль извивающейся скамьи напоминал аб­страктные арабески и цветочные узоры, которые рисовали на древесных опилках во время религи­озных шествий по узким улочкам Риудомса. Дру­гие слова, сопровождавшие разворачивающееся многоцветие скамьи, являются теми страстными и неприкрашенными выражениями благочестия, которые выкрикивались зрителями, когда перед ними медленно проплывали картины остановок Христа на крестном пути во время Страстной не­дели. Но если назначение скамьи и заключалось в том, чтобы «зазвучать голосом истинной веры, не запятнанной самосознанием и ухищрениями», то ее общий смысл был гораздо глубже.

Рассказывают историю о двух студентах, ко­торые сидели на скамье в один из чудесных со­лнечных дней. Сразу после того, как прозвучали удары колокола, призывающего к чтению «Ангелюс», они увидели слабо проступавшие на фоне цветной ленты слова молитвы: «Angelas Domini nuntiavit Mariae». Дальше, за изгибом скамьи об­наружили надпись «Ai urbs antiga i atresorada», на­звание города: REUS — и дату, 1898. Однако древние и загадочные письмена говорили об от­ношении Гауди к своему искусству гораздо боль­ше, чем любое автобиографическое событие. Гауди и Хухоль надеялись зарядить свою змее­видную скамью мощной религиозной энергией, которая воздействовала бы на сознание сидяще­го. Сами того не зная, люди садились бы на доиндустриальное средство обращения в католи­ческую веру, многочисленные знаки и символы которого превращали его поверхность в прими­тивную «молитвенную машину».

Источник: gaudi-barselona.ru